Род Ларошфуко считался во Франции одним из наиболее древних  -  он  вел свое начало с  XI  века.  Французские  короли  не  раз  официально  называли сеньоров де Ларошфуко "своими дорогими  кузенами"  и  поручали  им  почетные должности при дворе.

При Франциске I, в XVI в., Ларошфуко получают  графский титул, а при Людовике XIII - титул герцога и пэра. Эти высшие титулы  делали французского феодала постоянным членом Королевского совета  и  Парламента и полновластным хозяином в своих владениях, с правом судопроизводства.

Франсуа VI герцог де Ларошфуко, до смерти  отца  (1650)  по  традиции  носивший  имя принца де Марсийака, родился 15 сентября  1613  г.  в  Париже.  Его  детство прошло в провинции Ангумуа, в замке  Вертей,  основной  резиденции  фамилии.

Воспитание и обучение принца де  Марсийака,  равно  как  и  одиннадцати  его младших братьев и  сестер,  было  достаточно  небрежным.  Как  и  полагалось провинциальным дворянам, он  занимался  преимущественно  охотой  и  военными упражнениями.

Но впоследствии, благодаря  занятиям  философией  и  историей, чтению классиков, Ларошфуко, по отзывам современников, становится  одним  из самых ученых людей в Париже.
   
В 1630 г. принц де Марсийак появился при дворе, а вскоре принял участие в Тридцатилетней войне. Неосторожные слова  о  неудачной  кампании  1635  г. привели к тому, что, как и некоторые другие дворяне, он был  выслан  в  свои поместья.

Там уже несколько лет жил его отец, Франсуа V, попавший в опалу за участие в  мятеже  герцога  Гастона  Орлеанского,  "постоянного  вождя  всех заговоров".

Юный  принц  де Марсийак с грустью вспоминал о своем пребывании при  дворе,  где  он  принял сторону королевы Анны Австрийской, которую первый министр  кардинал  Ришелье подозревал в связях с испанским двором,  т.  е.  в  государственной  измене.

Позднее Ларошфуко скажет о своей "естественной  ненависти"  к  Ришелье  и  о неприятии "ужасного образа его правления": это будет итогом жизненного опыта и  сформировавшихся  политических  взглядов.  Пока  же  он  полон  рыцарской верности королеве и ее гонимым друзьям. В 1637 г. он возвращается  в  Париж.

Вскоре  он  помогает  мадам  де   Шеврез,   подруге   королевы,   знаменитой политической авантюристке, бежать в Испанию, за что был заключен в Бастилию.

Тут он имел возможность общаться с другими заключенными, среди которых  было много знатных дворян,  и  получил  первое  политическое  воспитание,  усвоив мысль, что "несправедливое правление" кардинала Ришелье имело  целью  лишить аристократию от века данных привилегий и былой политической роли.

4 декабря 1642 г. умирает кардинал Ришелье, а в мае 1643  г.  -  король Людовик  XIII.  Регентшей  при  малолетнем  Людовике  XIV  назначается  Анна Австрийская, а во главе Королевского совета неожиданно для всех  оказывается кардинал Мазарини, продолжатель дела Ришелье.

Воспользовавшись  политической неурядицей, феодальная знать требует восстановления отнятых у нее былых прав и привилегий.  Марсийак  вступает  в  так  называемый  заговор  Высокомерных (сентябрь 1643 г.), а по раскрытии заговора вновь отправляется в  армию. 

Он сражается под  началом  первого  принца  крови,  Луи  де  Бурброна,  герцога Энгиенского (с 1646 г. - принца Конде, прозванного впоследствии  Великим  за победы в Тридцатилетней войне).

В эти же годы Марсийак знакомится с  сестрой Конде,  герцогиней   де   Лонгвиль,   которая   вскоре   станет   одной   из вдохновительниц Фронды и долгие годы будет близким другом Ларошфуко.

Марсийак серьезно ранен в одном из  сражений  и  вынужден  вернуться  в Париж. Пока он воевал, отец купил ему должность губернатора провинции Пуату; губернатор являлся наместником короля в своей провинции: в  его  руках  было сосредоточено все военное и  административное  управление. 

Еще  до  отъезда новоиспеченного губернатора в Пуату кардинал Мазарини пытался  привлечь  его на свою сторону обещанием так называемых луврских почестей:  права  табурета его жене (т. е. права сидеть в присутствии королевы) и права въезда во  двор Лувра в карете.
    
Провинция Пуату, как  и  многие  другие  провинции,  бунтовала:  налоги ложились на население  невыносимым  бременем.  Бунт  назревал  и  в  Париже.

Начиналась Фронда. Интересы парижского парламента, который возглавил  Фронду на первом ее этапе, во многом совпадали с интересами  знати,  примкнувшей  к восставшему  Парижу. 

Парламент  хотел  вернуть  себе  былую   свободу   при исполнении своих полномочий, аристократия, пользуясь малолетством  короля  и всеобщим   недовольством,   стремилась   захватить    верховные    должности государственного  аппарата,  чтобы   безраздельно   распоряжаться   страной.

Единодушным было желание лишить Мазарини власти и выслать его из Франции как чужеземца. Во главе восставших дворян, которых  стали  называть  фрондерами, оказались самые именитые люди королевства.
    
Марсийак  присоединился  к  фрондерам,  самовольно  оставил   Пуату   и возвратился в Париж. Свои личные претензии и причины участия в войне  против короля он объяснил в "Апологии принца Марсийака", которая была Произнесена в парижском парламенте (1648).

Ларошфуко  говорит  в  ней  о  своем  праве  на привилегии, о феодальной чести и совести, о заслугах  перед  государством  и королевой.

Он обвиняет Мазарини в тяжелом положении Франции и добавляет, что его личные несчастья  тесно  связаны  с бедами  отчизны,  а  восстановление попранной справедливости будет благом для всего  государства. 

В  "Апологии" Ларошфуко  еще  раз  проявилась   специфическая   особенность   политической философии  восставшей  знати:  убеждение  в  том,  что  ее  благополучие   и привилегии составляют благополучие всей Франции. Ларошфуко  утверждает,  что не мог назвать Мазарини своим врагом прежде, чем  тот  не  был  провозглашен врагом Франции.
    
Едва начались беспорядки, королева-мать и Мазарини оставили столицу,  а вскоре королевские войска осадили Париж. Между двором и фрондерами  начались переговоры о мире. Парламент,  напуганный  размерами  всеобщего  возмущения, отказался от борьбы.

Мир был подписан 11 марта 1649 г. и  стал  своего  рода компромиссом между восставшими и короной.      Подписанный в марте мир  никому  не  казался  прочным,  ибо  никого  не удовлетворил: Мазарини оставался главою  правительства  и  проводил  прежнюю абсолютистскую политику.

Новая гражданская война была вызвана арестом принца Конде и его единомышленников. Началась Фронда принцев, длившаяся больше трех лет (январь 1650 г.- июль 1653 г.). Это  последнее  военное  восстание  знати против новых государственных порядков приняло широкий размах.
    
Герцог де  Ларошфуко  отправляется  в  свои  владения  и  собирает  там значительное войско, которое объединяется с другими феодальными ополчениями. Соединенные силы мятежников направились в провинцию  Гиень,  избрав  центром город Бордо.

В Гиени не утихали народные  волнения,  которые  поддерживались местным  парламентом.  Восставшую   знать,   особенно   привлекало   удобное географическое  положение  города  и  его  близость   к  Испании,   которая внимательно следила за  нарождающимся  мятежом  и  обещала  повстанцам  свою помощь. 

 

Следуя  феодальной  морали,  аристократы  отнюдь  не  считали,  что совершают  государственную  измену,  вступая  в  переговоры  с   иностранной державой: старинные установления давали им  право  переходить  на службу  к другому суверену.
    
Королевские войска подошли к Бордо. Талантливый военачальник и искусный дипломат,  Ларошфуко  стал  одним из  руководителей  обороны.  Бои  шли   с переменным успехом, но королевская армия оказалась сильнее.

 

Первая  война  в Бордо закончилась  миром  (1  октября  1650  г.),  который  не  удовлетворил Ларошфуко, ибо принцы по-прежнему находились в  тюрьме.  На  самого  герцога распространялась амнистия, но он был лишен  должности  губернатора  Пуату  и получил приказ отправиться в  свой  замок  Вертей,  разоренный  королевскими солдатами.

Ларошфуко принял это требование  с  великолепным  равнодушием,  - замечает современник. Весьма лестную характеристику дает Ларошфуко и Сент-Эвремон: "Его мужество и достойное поведение делают его  способным  к любому делу...

Ему не свойственна корысть, поэтому и  неудачи  его  являются лишь заслугой. В какие бы  сложные  условия ни  поставила  его  судьба,  он никогда не пойдет на низости".
    
Борьба за освобождение принцев продолжалась. Наконец, 13  февраля  1651 г. принцы получили свободу Королевская декларация восстанавливала их во всех правах,  должностях  и  привилегиях.  Кардинал  Мазарини,  подчиняясь  указу Парламента, удалился в Германию, но тем не менее продолжал оттуда  управлять траной - "так же, как если бы он жил  в  Лувре".

Анна Австрийская, чтобы избежать нового кровопролития, старалась  привлечь  знать на свою сторону, давая щедрые обещания. Придворные группировки легко  меняли свой состав, их участники предавали  друг  друга  в зависимости  от  личных интересов, и это приводило Ларошфуко в отчаяние.

Королева  все  же  добилась разделения недовольных: Конде  порвал  с  остальными  фрондерами,  уехал  из арижа и начал готовиться к гражданской войне, третьей  за  столь  небольшое время.

 

Королевская декларация от 8 октября 1651 г. объявляла принца Конде  и его сторонников государственными изменниками; в их числе был и Ларошфуко. 

В апреле 1652 г. армия Конде подошла к Парижу. Принцы старались объединиться с Парламентом и муниципалитетом  и  одновременно  вели  переговоры  с  двором, добиваясь для себя новых преимуществ.
    
Между тем и королевские войска подошли к Парижу. В битве у стен  города в Сент-Антуанском предместье (2 июля 1652 г.)  Ларошфуко  был  тяжело  ранен выстрелом в лицо и едва не  потерял  зрение.  О  его  мужестве  современники вспоминали очень долго.
    
Несмотря на успех в  этом  сражении,  положение  фрондеров  ухудшалось: раздоры усиливались, иностранные  союзники  отказали  в  помощи,  Парламент, получивший  приказ  оставить  Париж,  раскололся.  

Дело   довершила   новая дипломатическая хитрость Мазарини,  который,  вернувшись  было  во  Францию, делал вид, что вновь отправляется в добровольное изгнание,  жертвуя  своими интересами ради всеобщего примирения.

Это давало возможность  начать  мирные переговоры, и молодой Людовик XIV 21 октября 1652 г. торжественно вступил  в мятежную  столицу.  Вскоре   вернулся   туда   и   торжествующий   Мазарини. Парламентской и дворянской Фронде пришел конец.
    
По амнистии Ларошфуко должен был оставить Париж и отправиться в ссылку. Тяжелое состояние здоровья после ранения  не  позволяло  ему  участвовать  в политических выступлениях.

Он возвращается в Ангумуа, занимается хозяйством, приведенным в полный упадок, поправляет разрушенное  здоровье  и  размышляет над только что пережитыми событиями. Плодом этих раздумий  стали  "Мемуары", аписанные в годы ссылки и изданные в 1662 г.
 
По признанию Ларошфуко, он писал "Мемуары" лишь для нескольких  близких друзей и не хотел делать свои  записки  публичным  достоянием.  Но  одна  из многочисленных копий была без ведома автора напечатана в Брюсселе и  вызвала  настоящий  скандал, особенно в окружении Конде и мадам де Лонгвиль.
    
"Мемуары" Ларошфуко влились в общую традицию мемуарной литературы  XVII столетия.  Они  подводили  итог   времени,   полному   событий,   надежд   и разочарований, и, так  же  как  другие  мемуары  эпохи,  имели определенную дворянскую направленность: задачей их  автора  было  осмыслить  свою  личную деятельность как служение  государству  и  доказать  фактами  справедливость своих взглядов.
    
Ларошфуко писал свои воспоминания  в  "праздности,  вызванной  опалой". Рассказывая о событиях своей жизни, он  хотел  подвести  итоги  размышлениямпоследних лет и понять исторический смысл  того  общего  дела,  которому  он принес столько бесполезных жертв.

Он не хотел писать  о  самом  себе.  Принц Марсийак, фигурирующий в "Мемуарах" обычно в третьем лице, появляется только иногда, когда принимает непосредственное участие в описываемых  событиях. 

В этом смысле "Мемуары" Ларошфуко очень отличаются от "Мемуаров" его  "старого врага"  кардинала  Реца,  который  сделал   себя   главным   героем   своего повествования.
    
Ларошфуко  неоднократно  говорит  о  беспристрастии  своего   рассказа. Действительно, он описывает события, не позволяя себе слишком личных оценок, но его собственная позиция проявляется в "Мемуарах" вполне отчетливо.
    
Принято считать, что Ларошфуко примкнул к восстаниям  как  оскорбленный придворными неудачами честолюбец, а также из  любви  к  приключениям,  столь свойственной всякому дворянину того времени.  

Однако причины, приведшие Ларошфуко в лагерь фрондеров, носили более общий характер и были основаны на твердых принципах, которым он оставался верен всю  жизнь.

Усвоив политические убеждения феодальной знати, Ларошфуко с юности ненавидел кардинала Ришелье и считал несправедливым "жестокий  образ  его  правления", который стал бедствием для всей страны, ибо "знать была принижена,  а  народ задавлен налогами". Мазарини был продолжателем политики Ришелье, а потому  и он, по мнению Ларошфуко, вел Францию к гибели.
    
Так же как многие его единомышленники, он считал,  что  аристократия  и народ связаны "взаимными  обязательствами",  и  свою  борьбу  за  герцогские привилегии рассматривал как борьбу за всеобщее благополучие и свободу:  ведь эти привилегии добыты службой родине и королю,  и  возвратить  их  -  значит восстановить справедливость, ту самую, которая  должна  определять  политику разумного государства.
    
Но,  наблюдая  своих  соратников-фрондеров,   он   с   горечью   увидел "бесчисленное множество неверных  людей",  готовых  на  любой  компромисс  и предательство. Положиться на них нельзя, потому что они, "сперва примыкая  к какой-нибудь партии, обычно предают  ее  или  покидают,  следуя  собственным страхам и интересам".

Своей разобщенностью  и  эгоизмом  они  губили  общее, святое в его глазах  дело  спасения  Франции.  Знать  оказалась  неспособной выполнить великую историческую миссию. 

И  хотя  сам  Ларошфуко  примкнул  к фрондерам  после  того,  как  ему   отказали   в   герцогских   привилегиях, современники признавали за ним  верность  общему  делу:  его  никто  не  мог упрекнуть в измене. 

До конца жизни он  оставался  предан  своим  идеалам  и  объективен  в отношении к людям. В этом смысле характерна неожиданная, на  первый  взгляд, высокая оценка деятельности кардинала Ришелье,  заканчивающая первую  книгу "Мемуаров": величие намерений Ришелье и умение претворять их в жизнь  должны заглушить частное недовольство, его памяти необходимо воздать  хвалу,  столь справедливо заслуженную.

То, что Ларошфуко понял огромные заслуги Ришелье  и сумел подняться над личными,  узко  кастовыми  и  "нравственными"  оценками, свидетельствует не  только  о  его  патриотизме  и  широком  государственном кругозоре, но и об искренности его признаний в том,  что  им  руководили  не личные цели, а мысли о благе государства.
    
Жизненный и политический опыт Ларошфуко стал  основой  его  философских взглядов. Психология феодала показалась ему типичной  для  человека  вообще: частное историческое явление превращается во всеобщий закон.

От политической злободневности "Мемуаров" его мысль постепенно обращается к извечным основам психологии, разработанным в "Максимах".
    
Когда "Мемуары" вышли в свет, Ларошфуко жил в Париже: он поселяется там с конца 1650-х годов. Постепенно забываются  его  прежние  вины,  недавний мятежник получает полное прощение. Свидетельством окончательного  прощения было пожалование его в члены ордена Святого Духа 1 января  1662  г. 

Король назначает ему солидную пенсию, сыновья  его  занимают  выгодные  и  почетные должности. Он редко появляется при дворе,  но,  по  свидетельству  мадам  де Севинье, король-солнце всегда дарил его особым вниманием, а  слушать  музыку усаживал рядом с мадам де Монтеспан.
    
Ларошфуко становится постоянным посетителем салонов мадам де  Сабле  и, позднее, мадам де Лафайет. С этими салонами и  связаны  "Максимы",  навсегда прославившие его имя. Работе  над  ними  был  посвящен  весь  остаток  жизни писателя.

"Максимы" приобрели известность, и с 1665 по 1678 год автор  издал свою книгу пять  раз.  Он  признан  крупным  писателем  и  большим  знатоком человеческого сердца. Перед  ним  открываются  двери  Французской  Академии, однако он отказывается участвовать в соискании почетного звания будто бы  из робости.

Возможно, что причиной отказа было нежелание прославлять Ришелье  в торжественной речи при приеме в Академию.
    
Смерть застала его в ночь на 17 марта 1680 г. Он умер в своем  особняке на  улице  Сены  от  жестокого  приступа  подагры,  которая  терзала  его  с сорокалетнего возраста. Боссюэ принял его последний вздох.
 
Афоризмы Ларошфуко

Среди новых жанров, которыми  пополнялась  моралистическая  литература 17 века, самым   распространенным  был   жанр   афоризмов,   или   максим. 
 
Стремление за частными фактами увидеть общее, открыть в отдельных людях общий тип человека, найти некую единую формулу всего происходящего - все это определило особый успех жанра афоризма и находилось в прямой зависимости  от ведущей тенденции времени,  которое,  при  всех  своих  противоречиях,  было пронизано духом анализа и рационализмом.
    
Анализируя природу человека,  Ларошфуко  пользуется  рационалистическим методом:  он  подробно  изучает  предмет  исследования  и  законы,   которые определяют поведение человека в окружающем его  мире. 

Свои  наблюдения  над человеческой природой он делит на столько частей, на сколько это необходимо, чтобы выявить самую простую, первоначальную  силу,  которая  движет  сложным человеческим  механизмом. 

 

Описывая  и  анализируя  отдельные  чувства,   он приходит к положению,  заранее  постулированному,  подсказанному  теорией  и опытом: единственной движущей силой поведения людей является себялюбие. 

Всю сложность человеческой натуры он выводит из единообразия простых  элементов, а абстрактные определения - из самых конкретных представлений, ибо все  люди по своей природе одинаковы.
    
Построив "Максимы" на материале собственного опыта, Ларошфуко  оказался единомышленником и последователем Гассенди, выводившего из данных опыта  все содержание познания.

 

Вместе с тем, усвоив  материалистическую  точку  зрения Гассенди, Ларошфуко пришел к выводу,  что  пороки  (и  добродетели)  каждого человека  объясняются  особенностями  человеческой   природы   вообще.  

Это положение позволяло делать широкие обобщения: движущая сила всегда одна и та же, и все поступки, как бы различны они ни были, сводятся  к  одной  ведущей страсти - себялюблю.

 

Если все, что человек  совершает,  определено  законами его  природы  и,  следовательно,  необходимо,  то  нравственная  оценка  его поведения окажется как будто  невозможной. 

С  такой  точки  зрения  нет  ни дурных, ни хороших поступков, а потому нельзя определить философию Ларошфуко как некий принципиальный пессимизм, о  котором  так  много  говорили. 

В "Максимах"  нет безнадежного отчаяния, в них выражены широкие всеобщие закономерности.      Ларошфуко ничуть не  отказывается  от  нравственной  оценки  поступков, однако принцип оценки  определяется  не  абстрактным,  а  потому  формальным понятием добродетели, но общественным  смыслом  поступка. 

Так  возникает  в философии Ларошфуко понятие среды, общественной так  же,  как  материальной.

 

Себялюбие, или инстинкт самосохранения, - единственное, что  можно  найти  в физиологии, но форма поведения, всегда эгоистическая,  определяется  средой. Значит, мораль - категория производная, она зависит от общественных условий, в которых человек живет.
    
Люди  всегда  остаются  эгоистами,  живут  ли  они   изолированно   или совместно,  это  закон  природы. 

 

Но  эгоистический  индивид,   стремясь   к самоудовлетворению, притесняет других, равных ему по силе эгоизма  людей,  и становится в свою очередь жертвой  их  эгоизма. 

Его  себялюбие,  которое  в обществе проявляется под видом личной  заинтересованности,  может  приносить пользу или вред окружающим. 

 

Люди,  вынужденные  жить  совместно,  оценивают поведение ближнего как добродетельное или порочное в  зависимости  от  того, насколько оно им выгодно, но для индивида оно в равной степени  естественно.

"С самого рождения каждого человека природа как бы предопределяет  меру  его добродетелей и пороков", {Максима 189. В дальнейшем номера максим приводятся в тексте в скобках.} и только случай (в понимании Ларошфуко - внешняя среда) помогает проявиться им, как свет - предметам (380).

Порицают пороки и хвалят добродетели только  из  личной  заинтересованности  (597).  Пороки  человека приносят  вред  окружающим,  а  потому  вызывают  противодействие  и   кару, добродетели  человека,  принося  пользу  всем,  вознаграждаются   обществом.

 

Следовательно, быть добродетельным полезно не только обществу,  но  и  тому, кто совершает добродетельные поступки.
    
Чтобы  быть   добродетельным,   нужно   управлять   своими   природными инстинктами,  сдерживать  непосредственные,  неразумные  побуждения   своего себялюбия.

 

Тут на помощь человеку должен прийти разум, который  развивается, совершенствуется  в  процессе  приобретения  жизненного  опыта.  

Необходимо понять, что такое разум, ценить  его  и  руководствоваться  им  в  различных жизненных обстоятельствах (105).

 

Философия  века  отводила  разуму  решающую роль в объяснении законов, на которых  строится  жизнь  человека,  общества, государства, само мироздание.

Разум стал мерой  всех  вещей,  самой  верной, истинной, неопровержимой.

 

Разумное понимание собственной природы, стремлений и желаний, разумное соотнесение  личной  жизни  с  намерениями  и  желаниями других членов общества, умение ограничить свои эгоистические  порывы,  чтобы не причинять вреда своим собратьям, - вот путь к подлинному счастью,  вполне доступный  каждому. 

Нужно  определить  место   своим   желаниям   и   затем осуществлять их по порядку (66). Себялюбие, которым не управляют,  порождает гораздо больше жестоких поступков, чем "прирожденная свирепость" (604).
    
Так  понимал  Ларошфуко  законы,  по  которым  должна  строиться  жизнь человека. Но обстоятельства, в которых он оказался,  никак  не  совпадали  с этой идеальной мерой: новая абсолютная  власть,  по  его  мнению,  поставила людей в непривычные условия и тем самым извратила их природу.
 
Долгое время в  науке  бытовало  мнение  о  несамостоятельности  максим Ларошфуко. Чуть ли не в каждой максиме находили  заимствование  из  каких-то других изречений, подыскивали источники или прототипы.

При  этом  назывались имена Аристотеля, Эпиктета, Цицерона,  Сенеки,  Монтеня,  Шаррона,  Декарта, Жака  Эспри  и  др.  Говорили  также  и  о  народных  пословицах.  

Число таких параллелей можно  было  бы  продолжить,  но  внешнее сходство не есть доказательство  заимствования  или  несамостоятельности.  С другой стороны, действительно, трудно  было  бы  найти  афоризм  или  мысль, совершенно  непохожие  на  все,  что  им  предшествовало. 

Ларошфуко  что-то продолжал и вместе  с  тем  начинал  что-то  новое,  что  привлекало  к  его творчеству интерес и делало "Максимы" в известном смысле вечной ценностью.
    
Ларошфуко поражал современников своей  начитанностью.  Он,  несомненно, читал древних моралистов и историков и,  конечно,  хорошо  знал  моралистов, философов, теоретиков  искусства  XVI  и  XVII  веков.  Без  этого  освоения литературного наследства невозможен был бы и самый творческий процесс.
    
Ларошфуко  пытался  придать  своим  афоризмам  самый  общий   смысл   и затушевать их связь с конкретными событиями,  которыми  они  были  навеяны.

Например, в первоначальном варианте одна из максим звучала так: "Французы не только склонны, как и большинство людей, забывать о благодеяниях равно как и об  оскорблениях;  они  даже  ненавидят  тех,  кому  обязаны.   Гордость   и своекорыстие  повсюду  порождают  неблагодарность;  необходимость  возмещать добро  и  мстить  за  зло  кажется  им  рабством,  которому  они  с   трудом подчиняются". 

 

Разумеется,  эта  максима  обобщала  горькие  наблюдения   ее создателя. Он не говорит тут об отдельных людях, он  считает,  что  подобные качества свойственны всем его соотечественникам.

Но и это высказывание скоро покажется ему слишком конкретным. В окончательном виде  эта  максима  звучит так:  "Люди  не  только  забывают  благодеяния  и  обиды,  но  даже  склонны ненавидеть   своих   благодетелей   и   прощать   обидчиков.   Необходимость отблагодарить за добро и отомстить за зло кажется им рабством, которому  они не желают покоряться".

Здесь речь идет  уже  не  о  французах  и  не  о "большинстве людей",  а  обо  всем  человеческом  роде,  и  максима  эта  не допускает никаких исключений: она констатирует всеобщий закон.
    
Портреты отдельных лиц этой бурной  эпохи,  набросанные  в  "Мемуарах", послужили основой при  создании  некоторых  максим.  У  Людовика  XIII,  как говорится в "Мемуарах",  был  мелочный  ум,  направленный  исключительно  на копание в пустяках, а его познания в  военном  деле  приличествовали  скорее простому офицеру, чем королю.

Максима  41  обобщает  это  наблюдение:  "Кто слишком усерден в малом, тот  обычно  становится  неспособным  к  великому".

Герцог де Бофор вызывал явную неприязнь Ларошфуко, в  "Мемуарах"  говорится, что он "постоянно во всем хитрил и не был правдив; его ум был тяжеловесен  и неотесан; тем не менее он  достаточно  искусно  достигал  своих  целей,  идя напролом;

 

в нем было много  завистливости;  его  доблесть  была  велика,  но нестойка;  на  людях  он  неизменно  держался  храбро,  но  в   чрезвычайных обстоятельствах  нередко  чрезмерно  берегся.   При   столь   малом   наборе привлекательных качеств никто не пользовался  такой  всеобщей  любовью". 

Из этого   портрета   выросли   две   максимы:   "Умение   ловко   пользоваться посредственными способностями  не  внушает  уважения  -  и  все  же  нередко приносит людям больше славы, чем  истинные  достоинства"  (162); 

 

"На  войне большинство людей рискует жизнью ровно настолько, насколько это  необходимо, чтобы не запятнать своей чести; но лишь  немногие  готовы  всегда  рисковать так, как этого требует цель, ради которой они идут  на  риск"  (219). 

Такие примеры можно было бы умножить. Те, кто говорил об испорченном уме и сердце, были правы  лишь  отчасти: горечь афоризмов была, несомненно, выстрадана их автором.

 

Но философский  их смысл заметили немногие современники: те же упреки или похвалы можно было бы адресовать и Гассенди, и всей его школе.
    
С замечательным психологическим и художественным мастерством  Ларошфуко обнажает изнанку человеческих чувств, которая скрыта от глаз  того,  кто  их переживает.  Ларошфуко  пользуется   парадоксом,   чтобы   вскрыть   истину: "Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли  -  даже  роль бескорыстия" (39);

"То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний..." (1). Кто же так жестоко ошибается? Тот, кто наблюдает добродетельные поступки со стороны, или тот, кто сам их совершает? Может быть, добродетель, о которой здесь говорится, - не только обман, но  и самообман?
    
Некоторые  максимы  предполагают  сознательное  лицемерие,  притворство эгоиста, надевшего маску добродетели. Люди научились скрывать  свой  эгоизм, пишет Ларошфуко, а добрая или дурная репутация  человека  зависит  от  того, насколько искусно удается ему это сделать: ведь  "поистине  ловок  тот,  кто
умеет скрывать свою ловкость" (245).
    
Действительно ли отношения между людьми таковы, какими они пытаются  их представить? Добрые поступки - это  настоящая  фикция:  "Люди  делают  добро часто лишь для того, чтобы обрести  возможность  безнаказанно  творить  зло" (121).

 

Дружба - это "такие  отношения,  где  себялюбие  надеется  что-нибудь выгадать" (83). Если же "судить о  любви  по  обычным  ее  проявлениям,  она больше похожа на вражду, чем на дружбу" (72).
    
Все приведенные  максимы  можно  понять  как  доказательство  лицемерия добродетели, но так же и  как  свидетельство  самообмана.  Но  вот  максимы, которые как  будто  опровергают  теорию  самообмана:  Ларошфуко  говорит  об истинной и ложной любви, об  истинной  и  ложной  дружбе. 

"Истинная  любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел" (76); "Как ни редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба встречается  еще  реже" (473).
    
Надо было найти виновника зла, которое творится в  мире.  Виновник,  по мнению Ларошфуко, был налицо. Принципы абсолютизма не  могли  восприниматься феодальной знатью как разумные и справедливые. 

Старинная  форма  правления, сословная монархия, которая покоилась на  феодальной  разобщенности  и  была дотоле единственно возможной во Франции формой государственного  устройства, воспринималась аристократией и в середине XVLI столетия как естественная, от века данная система  управления. 

Знать,  и  Ларошфуко  в  том  числе,  была убеждена,  что   прежняя,   привычная   и,   конечно,  выгодная   для   нее государственная и общественная система была порождением естественного  права  и должна удовлетворять всех, ибо покоилась на взаимном договоре,  в  котором долг, обязанности и права каждого были  четко  определены  и  неукоснительно соблюдались.

Новый способ Правления, принесший Франции  новые  законы,  этот "новый порядок", который через полтора столетия  получил  название  "старого режима", кажется автору "Максим" главной причиной всеобщего бедствия.
     
В молодости Ларошфуко считал необходимым бороться против абсолютизма с оружием в руках. Но этот способ борьбы  оказался  бесплодным  по  той  причине,  что болезнью, которой страдала современная Франция,  были  заражены  и  те,  кто пытался ее излечить.

И он сменил шпагу на перо, пытаясь  определить  природу человека, чтобы построить государственную жизнь в соответствии  с  законами природы и направить человеческие страсти на благо государству.
    
Эта идея была широко распространена в европейской общественной мысли  и принята  теми,  кто  уповал  на  правительство,  как  на  единственную  силу политического действия, - будь то Макиавелли, Ришелье, Гоббс или  сторонники просвещенного  абсолютизма. 

Своими  "Максимами"  Ларошфуко  продолжал   эту традицию и подготовил политические теории  тех,  кто  искал  спасения  не  в возвращении  к  феодализму,  а  в  утверждении  новых,  более   справедливых государственных основ.

 

Любовь одна, но подделок под нее - тысячи.

Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел.

У большинства людей любовь к справедливости - это просто боязнь подвергнуться несправедливости.

Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым.

Тому, кто не доверяет себе, разумнее всего молчать.

Милосердие сильных мира сего чаще всего лишь хитрая политика, цель которой - завоевать любовь народа.

Поистине необычайными достоинствами обладает тот, кто сумел заслужить похвалу своих завистников.

Громкое имя не возвеличивает, а лишь унижает того, кто не умеет носить его с честью.

Ум всегда в дураках у сердца.

Умен не тот, кого случай делает умным, а тот, кто понимает, что такое ум, умеет его распознать и любуется им.

Предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера.

Мы ничего не раздаем с такой щедростью, как советы.

Не будь у нас недостатков, нам было бы не так приятно подмечать их у ближних.

Наши прихоти куда причудливее прихотей судьбы.

Ни один льстец не льстит так искусно, как себялюбие.

Сколько ни сделано открытий в стране себялюбия, там еще осталось вдоволь неисследованных земель.

Ни один хитрец не сравнится в хитрости с самолюбием.

Кто слишком усерден в малом, тот обычно становится неспособным к великому.

Невозмутимость мудрецов - это всего лишь умение скрывать свои чувства в глубине сердца.

У нас не хватает силы характера, чтобы покорно следовать всем велениям рассудка.

Наше самолюбие больше страдает, когда порицают наши вкусы, чем когда осуждают наши взгляды.

Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло.

Долговечность наших страстей не более зависит от нас, чем долговечность жизни.

Страсть часто превращает умного человека в глупца, но не менее часто наделяет дураков у мои.

Уму не под силу долго разыгрывать роль сердца.

Не всякий человек, познавший глубины своего ума, познал глубины своего сердца.

Что может быть сокрушительнее для нашего самодовольства, чем ясное понимание того, что сегодня мы порицаем вещи, которые еще вчера одобряли.

Чтобы упрочить свое положение в свете, люди старательно делают вид что оно уже упрочено.

В человеческом сердце происходит непрерывная смена страстей, и угасание одной из них почти всегда означает торжество другой.

Страсти - это единственные ораторы, доводы которых всегда убедительны; их искусство рождено как бы самой природой и зиждется на непреложных законах. Поэтому человек бесхитростный, но увлеченный страстью, может
убедить скорее, чем красноречивый, но равнодушный.

Примирение с врагами говорит лишь об усталости от борьбы, о боязни поражения и о желании занять более выгодную позицию.

Наши страсти часто являются порождением других страстей, прямо им противоположных: скупость порой ведет к расточительности, а расточительность - к скупости; люди нередко стойки по слабости характера и отважны из
трусости.

Мы обещаем соразмерно нашим расчетам, а выполняем обещанное соразмерно нашим опасениям.

Люди обычно называют дружбой совместное времяпрепровождение, взаимную помощь в делах, обмен услугами - одним словом, такие отношения, где себялюбие надеется что-нибудь выгадать.

Как бы мы ни старались скрыть наши страсти под личиной благочестия и добродетели, они всегда проглядывают сквозь этот покров.

Дальновидный человек должен определить место для каждого из своих желаний и затем осуществлять их по порядку. Наша жадность часто нарушает этот порядок и заставляет нас преследовать одновременно такое множество целей, что в погоне за пустяками мы упускаем существенное.

Хотя все считают милосердие добродетелью, оно порождено иногда тщеславием, нередко ленью, часто страхом, а почти всегда - и тем, и другим, и третьим.

Чем сильнее мы любим женщину, тем больше склонны ее ненавидеть.

Умеренность - это боязнь зависти или презрения, которые становятся уделом всякого, кто ослеплен своим счастьем; это суетное хвастовство мощью ума; наконец, умеренность людей, достигших вершин удачи, - это желание казаться выше своей судьбы.

Гордость свойственна всем людям; разница лишь в том, как и когда они ее проявляют.

Достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда
она враждебна.

Люди часто похваляются самыми преступными страстями, но в зависти, страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться.

Ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым, между тем как зависть слепо негодует на то, что какое-то достояние есть и у наших ближних.

Если мы решим никогда не обманывать других, они то и дело будут обманывать нас.

Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой.

Мы сопротивляемся нашим страстям не потому, что мы сильны, а потому, что они слабы.

Люди не знали бы удовольствия в жизни, если бы никогда себе не льстили.

Чтобы оправдаться в собственных глазах, мы нередко убеждаем себя, что не в силах достичь цели; на самом же деле мы не бессильны, а безвольны.

Ревность питается сомнениями; она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения превращаются в уверенность.

Гордость всегда возмещает свои убытки и ничего не теряет, даже когда, отказывается от тщеславия.

Если бы нас не одолевала гордость, мы не жаловались бы на гордость других.

Природа, в заботе о нашем счастии, не только разумно устроила opганы нашего тела, но еще подарила нам гордость, - видимо, для того, чтобы избавить нас от печального сознания нашего несовершенства.

Не доброта, а гордость обычно побуждает нас читать наставления людям, совершившим проступки; мы укоряем их не столько для того, чтобы исправить, сколько для того, чтобы убедить в нашей собственной непогрешимости.

Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли - даже роль бескорыстия.

Одних своекорыстие ослепляет, другим открывает глаза.

Хотя судьбы людей очень несхожи, но некоторое равновесие в распределении благ и несчастий как бы уравнивает их между собой.

Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы безрассудный не мог обратить их против себя.

На каждого человека, как и на каждый поступок, следует смотреть с определенного расстояния. Иных можно понять, рассматривая их вблизи, другие же становятся понятными только издали.
 
Чтобы постичь окружающий нас мир, нужно знать его во всех подробностях, а так как этих подробностей почти бесчисленное множество, то и знания наши всегда поверхностны и несовершенны.

Человеку нередко кажется, что он владеет собой, тогда как на самом деле что-то владеет им; пока разумом он стремится к одной цели, сердце незаметно увлекает его к другой.

То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей собственной хитростью; так, например, порою женщины бывают целомудренны, а мужчины - доблестны совсем не потому, что им действительно свойственны целомудрие и доблесть.

В привязанности или равнодушии философов к жизни сказывались особенности их себялюбия, которые так же нельзя оспаривать, как особенности вкуса, как склонность к какому-нибудь блюду или цвету.

Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему, и мы бываем счастливы, обладая тем, что любим, а не тем, что другие считают достойным любви.

Человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.

Люди, верящие в свои достоинства, считают долгом быть несчастными, дабы убедить таким образом и других и себя в том, что судьба еще не воздала им по заслугам.

Мы способны любить только то, без чего не можем обойтись; таким образом, жертвуя собственными интересами ради друзей, мы просто следуем своим вкусам и склонностям. Однако именно эти жертвы делают дружбу подлинной и совершенной.

Счастье и несчастье человека в такой, же степени зависят от его нрава, как от судьбы.

Искренность - это чистосердечие. Мало кто обладает этим качеством, и то, что мы принимаем за него, чаще всего просто тонкое притворство, цель которого - добиться откровенности окружающих.

За отвращением ко лжи нередко кроется затаенное желание придать вес нашим утверждениям и внушить благоговейное доверие к нашим словам.

Не так благотворна истина, как зловредна ее видимость.

Каких только похвал не возносят благоразумию! Однако оно не способно уберечь нас даже от ничтожнейших превратностей судьбы.

Изящество для тела - это то же, что здравый смысл для ума.

Трудно дать определение любви; о ней можно лишь сказать, что для души - это жажда властвовать, для ума - внутреннее сродство, а для тела - скрытое и утонченное желание обладать, после многих околичностей, тем, что любишь.

Люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть своих благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро и отомстить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться.

Кто захотел бы определить победу по ее родословной, тот поддался бы, вероятно, искушению назвать ее, вслед за поэтами, дочерью небес, ибо на земле ее корней не отыскать. И впрямь, победа - это итог множества деяний, имеющих целью отнюдь не ее, а частную выгоду тех, кто эти деяния совершает; вот и получается, что хотя люди, из которых состоит войско, думают лишь о собственной выгоде и возвышении, тем не менее они завоевывают величайшее всеобщее благо.

Страстям присущи такая несправедливость и такое своекорыстие, что доверять им опасно и следует их остерегаться даже тогда, когда они кажутся вполне разумными.

Чиста и свободна от влияния других страстей только та любовь, которая таится в глубине нашего сердца и неведома нам самим.

Никакое притворство не поможет долго скрывать любовь, когда она есть, или изображать - когда ее нет

Нет таких людей, которые, перестав любить, не начали бы стыдиться прошедшей любви.

Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу.

Любовь, подобно огню, не знает покоя: она перестает жить, как только перестает надеяться или бояться.

Любовь прикрывает своим именем самые разнообразные человеческие отношения, будто бы связанные с нею, хотя на самом деле она участвует в них не более, чем дож в событиях, происходящих в Венеции.

Мы потому так непостоянны в дружбе, что трудно познать свойства души человека и легко познать свойства его ума.

Мы часто убеждаем себя в том, что действительно любим людей, стоящих над нами; между тем такая дружба вызвана одним лишь своекорыстием: мы сближаемся с этими людьми не ради того, что хотели бы им дать, а ради того, что хотели бы от них получить.

Неправ, тот, кто считает, будто ум и проницательность - различные качества. Проницательность - это просто особенная ясность ума, благодаря которой он добирается до сути вещей, отмечает все, достойное внимания, и
видит невидимое другим. Таким образом, все, приписываемое проницательности, является лишь следствием необычайной ясности ума.

Своим недоверием мы оправдываем чужой обман.

Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос.

Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой разум.

В повседневной жизни наши недостатки кажутся порою более привлекательными, чем наши достоинства.

Самое большое честолюбие прячется и становится незаметным, как только его притязания наталкиваются на непреодолимые преграды.

Вывести из заблуждения человека, убежденного в собственных достоинствах, значит оказать ему такую же дурную услугу, какую некогда оказали тому афинскому безумцу, который считал себя владельцем всех
кораблей, прибывающих в гавань.

Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры.

Громкое имя не возвеличивает, а лишь унижает того, кто не умеет носить его с честью.

Все расхваливают свою доброту, но никто не решается похвалить свой ум.

Учтивость ума заключается в способности думать достойно и утонченно.

Изысканность ума сказывается в умении тонко льстить.

Порою в нашем уме рождаются мысли в форме уже такой отточенной, какую он никогда не смог бы придать им, сколько бы ни ухищрялся.

Люди кокетничают, когда делают вид, будто им чуждо всякое кокетство.

Юность меняет свои вкусы из-за пылкости чувств, а старость сохраняет их неизменными по привычке.

К старости недостатки ума становятся все заметнее, как и недостатки внешности.

Люди безутешны, когда их обманывают враги или предают друзья, но они нередко испытывают удовольствие, когда обманывают или предают себя сами.

Так же легко обмануть себя и не заметить этого, как трудно обмануть другого и не быть изобличенным.

Притворяясь, будто мы попали в расставленную нам ловушку, мы проявляем поистине утонченную хитрость, потому что обмануть человека легче всего тогда, когда он хочет обмануть нас.

Истинно ловкие люди всю жизнь делают вид, что гнушаются хитростью, а на самом деле они просто приберегают ее для исключительных случаев, обещающих исключительную выгоду.

Злоупотребление хитростью говорит об ограниченности ума; люди, пытающиеся прикрыть таким способом свою наготу в одном месте, неизбежно разоблачают себя в другом.

Какими бы преимуществами природа ни наделила человека, создать из него героя она может, лишь призвав на помощь судьбу.

Ненависть к людям, попавшим в милость, вызвана жаждой этой самой милости. Досада на ее отсутствие cмягчается и умиротворяется презрением ко всем, кто ею пользуется; мы отказываем им в уважении, ибо не можем отнять того, что привлекает к ним уважение всех окружающих.

Как бы ни кичились люди величием своих деяний, последние часто бывают следствием не великих замыслов, а простой случайности.

Наши поступки словно бы рождаются под счастливой или несчастной звездой; ей они и обязаны большей частью похвал или порицаний, выпадающих на их долю.

Зло, как и добро, имеет своих героев.

На свете мало недостижимых вещей; будь у нас больше настойчивости, мы могли бы отыскать путь почти к любой цели.

Одним людям идут их недостатки, а другим даже достоинства не к лицу.

Мало обладать выдающимися качествами, надо еще уметь ими пользоваться.

Добродетели теряются в своекорыстии, как реки в море.

Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех.

Поистине ловок тот, кто умеет скрывать свою ловкость.

Добродетель не достигала бы таких высот, если бы ей в пути не помогало тщеславие.

Нелегко разглядеть, чем вызван честный, искренний, благородный поступок - порядочностью или дальновидным расчетом.

Вкусы меняются столь же часто, сколь редко меняются склонности.

Наше раскаяние - это обычно не столько сожаление о зле, которое совершили мы, сколько боязнь зла, которое могут причинить нам в ответ.

Иные люди отталкивают, невзирая на все их достоинства, а другие привлекают при всех их недостатках.

Уклонение от похвалы - это просьба повторить ее.

Только у великих людей бывают великие пороки.

Нам легче управлять людьми, чем помешать им управлять нами.

Мы постоянно жалуемся на друзей, чтобы заранее оправдать непостоянство нашей дружбы.

Скупость дальше от бережливости, чем даже расточительность.

Высшая доблесть состоит в том, чтобы совершать в одиночестве то, на что люди обычно отваживаются лишь в присутствии многих свидетелей.

Слава великих людей всегда должна измеряться способами, какими она была достигнута.

Любое, даже самое громкое деяние нельзя назвать великим, если оно не было следствием великого замысла.

Человеку легче казаться достойным той должности, которой он не занимает, нежели той, в которой состоит.

Жажда заслужить расточаемые нам похвалы укрепляет нашу добродетель; таким образом, похвалы нашему уму, доблести и красоте делают нас умнее, доблестнее и красивее.

Как ни обманчива надежда, все же до конца наших дней она ведет нас легкой стезей.

Лесть - это фальшивая монета, которая имеет хождение только из-за нашего тщеславия.

Если бы мы не льстили себе сами, нас не портила бы чужая лесть.

Свет чаще награждает видимость достоинств, нежели сами достоинства.

Истинно благородные люди никогда ничем не кичатся.

Хотя мы храним верность своему долгу нередко лишь из лени и трусости, все лавры за это достаются на долю наших добродетелей.

Мы легко забываем свои ошибки, когда они известны лишь нам одним.

Есть две разновидности любопытства: своекорыстное - внушенное надеждой приобрести полезные сведения, и самолюбивое - вызванное желанием узнать то, что неизвестно другим.

Есть люди, все достоинства которых основаны на способности уместно говорить и делать глупости; если бы они изменили поведение, все было бы испорчено.

В очень многих случаях поведение людей только потому кажется смешным, что причины его, вполне разумные и основательные, скрыты от окружающих.

Истинное красноречие - это умение сказать все, что нужно, и не больше, чем нужно.

Мы презираем не тех, у кого есть пороки, а тех, у кого нет никаких добродетелей.

Великодушие всем пренебрегает, чтобы всем завладеть.

Порядочные люди уважают нас за наши достоинства, а толпа - за благосклонность судьбы.

Постоянство в любви - это вечное непостоянство, побуждающее нас увлекаться по очереди всеми качествами любимого человека, отдавая предпочтение то одному из них, то другому; таким образом, постоянство
оказывается непостоянством, но ограниченным, то есть сосредоточенным на одном предмете.

Постоянство в любви бывает двух родов: мы постоянны или потому, что все время находим в любимом человеке новые качества, достойные любви, или же потому, что считаем постоянство долгом чести.

Пример заразителен, поэтому все благодетели рода человеческого и все злодеи находят подражателей. Добрым делам мы подражаем из чувства соревнования, дурным же - из врожденной злобности, которую стыд сдерживал, а пример выпустил на волю.

Постоянство не заслуживает ни похвал, ни порицаний, ибо в нем проявляется устойчивость вкусов и чувств, не зависящая от нашей воли.

К новым знакомствам нас обычно толкает не столько усталость от старых или любовь к переменам, сколько недовольство тем, что люди хорошо знакомые недостаточно нами восхищаются, и надежда на то, что люди мало знакомые будут восхищаться больше.

Деяние и замысел должны соответствовать друг другу, не то заложенные в них возможности так и останутся неосуществленными.

Умение ловко пользоваться посредственными способностями не внушает уважения - и все же нередко приносит людям больше славы, чем истинные достоинства.

Если внимательно присмотреться к последствиям скуки, то окажется, что она заставляет отступать от долга чаще, чем даже своекорыстие.

Было бы куда полезнее употребить все силы нашего разума на то, чтобы достойно сносить несчастья, уже случившиеся, нежели на то, чтобы предугадывать несчастья, которые еще только могут случиться.

Порою может показаться, что себялюбие попадается в сети к доброте и невольно забывает о себе, когда мы трудимся на благо ближнего. В действительности же мы просто избираем кратчайший путь к цели, как бы отдаем деньги в рост под видом подарка, и таким образом применяем тонкий и изысканный способ завоевать доверие окружающим.

Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера на то, чтобы иной раз быть злым; в противном случае доброта чаще всего говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли.

Причинять людям зло большей частью не так опасно, как делать им слишком много добра.

Ничто так не льстит нашему самолюбию, как доверие великих мира сего; мы принимаем его как дань нашим достоинствам, не замечая, что обычно оно вызвано тщеславием или неспособностью хранить тайну.

Привлекательность при отсутствии красоты - это особого рода симметрия, законы которой нам неизвестны; это скрытая связь между всеми чертами лица, с одной стороны, и чертами лица, красками и общим обликом человека - с другой.

Кокетство - это основа характера всех женщин, только не все пускают его в ход, ибо у некоторых оно сдерживается боязнью или рассудком.

Чаще всего тяготят окружающих те люди, которые считают, что они никому не могут быть в тягость.

Когда пороки покидают нас, мы стараемся уверить себя, что это мы покинули их.

Видимость добродетели приносит своекорыстию не меньшую пользу, чем порок.

К старости люди становятся безрассуднее - и мудрее.

Кто стремится всегда жить на виду у благородных людей, тот поистине благородный человек.

Болезни души так же возвращаются к нам, как и болезни тела. То, что мы принимаем за выздоровление, обычно оказывается либо кратковременным облегчением старого недуга, либо началом нового.

Пороки души похожи на раны тела: как бы старательно их ни лечили, они все равно оставляют рубцы и в любую минуту могут открыться снова.

Всецело предаться одному пороку нам обычно мешает лишь то, что у нас их несколько.

Есть люди, в дурные дела которых невозможно поверить, пока не убедишься собственными глазами. Однако нет таких людей, дурным делам которых стоило бы удивляться после того, как мы в них уже убедились.

Целомудрие женщин - это большей частью просто забота о добром имени и покое.

Желание прослыть ловким человеком нередко мешает стать ловким в действительности.

Есть глупцы, которые сознают свою глупость и ловко ею пользуются.

Иногда непостоянство происходит от легкомыслия или от незрелости ума, побуждающих человека соглашаться с любым чужим мнением; но есть другого рода непостоянство, более простительное, ибо его порождает отвращение к окружающему.

Пороки входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств; благоразумие смешивает их, ослабляет их действие и потом умело пользуется ими как средством против жизненных невзгод.

К чести добродетели следует все же признать, что самые большие несчастья случаются с людьми не из-за нее, а из-за их собственных проступков.

Мы признаемся в своих недостатках для того, чтобы этой искренностью возместить ущерб, который они наносят нам в мнении окружающих.

Здоровье души не менее хрупко, чем здоровье тела, и тот, кто мнит себя свободным от страстей, так же легко может им поддаться, как человек цветущего здоровья - заболеть.

С самого рождения каждого человека природа как бы предопределяет меру его добродетелей и пороков.

Большинство людей судит о ближних по их богатству или светским успехам.

Жажда славы, боязнь позора, погоня за богатством, желание устроить жизнь удобно и приятно, стремление унизить других - вот что нередко лежит в основе доблести, столь превозносимой людьми.

Для простого солдата доблесть - это опасное ремесло, за которое он берется, чтобы снискать себе пропитание.

Лицемерие - это дань уважения, которую порок платит добродетели.

На войне большинство людей рискует жизнью ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы не запятнать своей чести; но лишь немногие готовы всегда рисковать так, как этого требует цель, ради которой они идут на риск.

Тщеславие, стыд, а главное, темперамент - вот что обычно лежит в основе мужской доблести и женской добродетели.

Все хотят снискать славу, но никто не хочет лишиться жизни; поэтому храбрецы проявляют не меньше находчивости и ума, чтобы избежать смерти, чем крючкотворцы - чтобы приумножить состояние.

Можно сказать, что пороки ждут нас на жизненном пути, как хозяева постоялых дворов, у которых приходится поочередно останавливаться, и я не думаю, чтобы опыт помог нам их избегнуть, даже если бы нам было дано пройти этот путь вторично.

Мы порою восхваляем доблести одного человека, чтобы унизить другого: так, например, люди меньше превозносили бы принца Конде, если бы не хотели опорочить маршала Тюренна, и наоборот.

Почти всегда по отроческим склонностям человека уже ясно, в чем его слабость и что приведет к падению его тело и душу.

Благодарность подобна честности купца: она поддерживает коммерцию. Часто мы оплачиваем ее счета не потому, что стремимся поступать справедливо, а для того, чтобы впредь люди охотнее давали нам взаймы.

Не всякий, кто платит долги благодарности, имеет право считать себя на этом основании благодарным человеком.

Ошибки людей в их расчетах на благодарность за оказанные ими услуги происходят оттого, что гордость дающего и гордость принимающего не могут сговориться о цене благодеяния.

Чрезмерная поспешность в расплате за оказанную услугу есть своего рода неблагодарность.

Счастливые люди неисправимы: судьба не наказывает их за грехи, и поэтому они считают себя безгрешными.

Гордость не хочет быть в долгу, а самолюбие не желает расплачиваться.

Если кто-нибудь сделает нам добро, мы обязаны терпеливо сносить и причиняемое этим человеком зло.

Тот, кто думает, что может обойтись без других, сильно ошибается; но тот, кто думает, что другие не могут обойтись без него, ошибается еще сильнее.

Люди мнимо благородные скрывают свои недостатки и от других и от себя, а люди истинно благородные прекрасно их сознают и открыто о них заявляют.

Строгость нрава у женщин - это белила и румяна, которыми они оттеняют свою красоту.

Безрассудство сопутствует нам всю жизнь; если кто-нибудь и кажется нам мудрым, то это значит лишь, что его безрассудства соответствуют его возрасту и положению.

Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему кажется.

Иные люди похожи на песенки: они быстро выходят из моды.

Чем бы мы ни объясняли наши огорчения, чаще всего в их основе лежит обманутое своекорыстие или уязвленное тщеславие.

Люди упрямо не соглашаются с самыми здравыми суждениями не по недостатку проницательности, а из-за избытка гордости: они видят, что первые ряды в правом деле разобраны, а последние им не хочется занимать.

Высшая ловкость состоит в том, чтобы всему знать истинную цену.

То, что мы принимаем за благородство, нередко оказывается переряженным честолюбием, которое, презирая мелкие выгоды, прямо идет к крупным.

Преданность - это в большинстве случаев уловка самолюбия, цель которой - завоевать доверие; это способ возвыситься над другими людьми и проникнуть в важнейшие тайны.

В звуке голоса, в глазах и во всем облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов.

Бесстрашие - это необычайная сила души, возносящая ее над замешательством, тревогой и смятением, порождаемыми встречей с серьезной опасностью. Эта сила поддерживает в героях спокойствие и помогает им
сохранять ясность ума в самых неожиданных и ужасных обстоятельствах.

Высшая доблесть и непреодолимая трусость - это крайности, которые встречаются очень редко. Между ними на обширном пространстве располагаются всевозможные оттенки храбрости, такие же разнообразные, как человеческие лица и характеры. Есть люди, которые смело встречают опасность в начале сражения, но легко охладевают и падают духом, если оно затягивается; другие делают то, чего от них требует общественное мнение, и на этом успокаиваются. Одни не всегда умеют овладеть своим страхом, другие подчас заражаются
страхом окружающих, а третьи идут в бой просто потому, что не смеют оставаться на своих местах. Иные, привыкнув к мелким опасностям, закаляются духом для встречи с более значительными. Некоторые храбры со шпагой в руках, но пугаются мушкетного выстрела; другие же смело стоят под пулями, но боятся обнаженной шпаги. Все эти различные виды храбрости схожи между собой в том, что ночью, - когда страх усиливается, а тьма равно скрывает и хорошие, и дурные поступки, - люди ревнивее оберегают свою жизнь. Но есть у людей еще один способ оберечь себя - и притом самый распространенный: делать меньше, чем они сделали бы, если бы знали наперед, что все сойдет благополучно. Из этого явствует, что страх смерти в какой-то мере ограничивает доблесть.

Наш ум ленивее, чем тело.

Трусы обычно не сознают всей силы своего страха.

Женщина долго хранит верность первому своему любовнику, если только она не берет второго.

Хороший вкус говорит не столько об уме, сколько о ясности суждений.

Порою легче стерпеть обман того, кого любишь, чем услышать от него всю правду.

Величавость - это непостижимая уловка тела, изобретенная для того, чтобы скрыть недостатки ума.

Воспитание молодых людей обычно сводится к поощрению их врожденного себялюбия.

Вежливость - это желание всегда встречать вежливое обращение и слыть обходительным человеком.

В основе так называемой щедрости обычно лежит тщеславие, которое нам дороже всего, что мы дарим.

Как бы ни был проницателен человек, ему не постигнуть всего зла, которое он творит.

Молодость - это постоянное опьянение, это горячка рассудка.

Люди часто изменяют любви ради честолюбия, но потом уже никогда не изменяют честолюбию ради любви.

Опасно упрекать в робости тех, кого хотят от нее исцелить.

Иные недостатки, если ими умело пользоваться, сверкают ярче любых достоинств.

Иной раз, проливая слезы, мы ими обманываем не только других, но и самих себя.

Весьма заблуждается тот, кто думает, будто он любит свою любовницу только за ее любовь к нему.

Люди недалекие обычно осуждают все, что выходит за пределы их понимания.

Настоящая дружба не знает зависти, а настоящая любовь - кокетства.

Лишены прозорливости не те люди, которые не достигают цели, а те, которые прошли мимо нее.

Нам почти всегда скучно с теми людьми, с которыми не полагается скучать.

Очарование новизны в любви подобно цветению фруктовых деревьев: оно быстро тускнеет и больше никогда не возвращается.

Человек истинно достойный может быть влюблен как безумец, но не как глупец.

Слава, уже приобретенная нами, - залог той славы, которую мы рассчитываем приобрести.

На свете мало порядочных женщин, которым не опостылела бы их добродетель.

Люди злословят обычно не столько из желания навредить, сколько из тщеславия.

Пока угасающая страсть все еще волнует наше сердце, оно более склонно к новой любви, чем впоследствии, когда наступает полное исцеление.

Те, кому довелось пережить большие страсти, потом всю жизнь и радуются своему исцелению и горюют о нем.

Люди независтливые встречаются еще реже, чем бескорыстные.

В свете иной раз высоко ценят людей, все достоинства которых сводятся к порокам, приятным в повседневной жизни.

Как ни редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба встречается еще реже.

Мало на свете женщин, достоинства которых пережили бы их красоту.

Желание вызвать жалость или восхищение - вот что нередко составляет основу нашей откровенности.

Тот, кого разлюбили, обычно сам виноват, что вовремя этого не заметил.

Юношам часто кажется, что они естественны, тогда как на самом деле они просто невоспитанны и грубы.

Можно дать другому разумный совет, но нельзя научить его разумному поведению.

Наша зависть всегда долговечнее чужого счастья, которому мы завидуем.

Все, что перестает удаваться, перестает и привлекать.

Как все предметы лучше всего видны на свету, так наши добродетели и пороки отчетливее всего выступают в лучах удачи.

Если тщеславие и не повергает в прах все наши добродетели, то, во всяком случае, оно их колеблет.

Мы потому так нетерпимы к чужому тщеславию, что оно уязвляет наше собственное.

Легче пренебречь выгодой, чем отказаться от прихоти.

Судьбу считают слепой главным образом те, кому она не дарует удачи.

Мещанские замашки порою скрадываются в кругу военных, но они всегда заметны при дворе.

Можно перехитрить кого-то одного, но нельзя перехитрить всех на свете.

Насколько преступление легче находит себе покровителей, нежели невинность!

Все бурные страсти не к лицу женщинам, но менее других им не к лицу любовь.

Тщеславие чаще заставляет нас идти против наших склонностей, чем разум.

Порою из дурных качеств складываются великие таланты.

Мы никогда не стремимся страстно к тому, к чему стремимся только разумом.

Мы иногда теряем людей, о которых не столько жалеем, сколько печалимся; однако бывает и так, что мы нисколько не печалимся, хотя и жалеем об утрате.

Чистосердечной похвалой мы обычно награждаем лишь тех, кто нами восхищается.

Люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам; люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются.

Мельчайшую неверность в отношении нас мы судим куда суровее, чем самую коварную измену в отношении других.

Ревность всегда рождается вместе с любовью, но не всегда вместе с нею умирает.

Как бы мало мы ни доверяли нашим собеседникам, нам все же кажется, что с нами они искреннее, чем с кем бы то ни было.

Почти все порядочные женщины - это нетронутые сокровища, которые потому и в неприкосновенности, что их никто не ищет.

Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились.

Счастье любви заключается в том, чтобы любить; люди счастливее, когда сами испытывают страсть, чем когда ее внушают.

Существует такая степень счастья и горя, которая выходит за пределы нашей способности чувствовать.

Все наши качества, дурные, равно как и хорошие, неопределенны и сомнительны, и почти всегда они зависят от милости случая.

Когда женщина влюбляется впервые, она любит своего любовника; в дальнейшем она любит уже только любовь.

Упрямство рождено ограниченностью нашего ума: мы неохотно верим тому, что выходит за пределы нашего кругозора.

Мы потому возмущаемся людьми, которые с нами лукавят, что они считают себя умнее нас.

Когда люди уже не любят друг друга, им трудно найти повод для того, чтобы разойтись.

У всякого чувства есть свойственные лишь ему одному жесты, интонации и мимика; впечатление от них, хорошее или дурное, приятное или неприятное, и служит причиной того, что люди располагают нас к себе или отталкивают.

Каждый человек, кем бы он ни был, старается напустить на себя такой вид и надеть такую личину, чтобы его приняли за того, кем он хочет казаться; поэтому можно сказать, что общество состоит из одних только личин.

Ни в одной страсти себялюбие не царит так безраздельно, как в любви; люди всегда готовы принести в жертву покой любимого существа, лишь бы сохранить свой собственный.

Чаще всего сострадание - это способность увидеть в чужих несчастьях свои собственные, это - предчувствие бедствий, которые могут постигнуть и нас. Мы помогаем людям, чтобы они в свою очередь помогли нам; таким образом, наши услуги сводятся просто к благодеяниям, которые мы загодя оказываем самим себе.

Ошибается тот, кто думает, будто лишь таким бурным страстям, как любовь и честолюбие, удается подчинить себе другие страсти. Самой сильной нередко оказывается бездеятельная леность: завладевая людскими помыслами и поступками, она незаметно подтачивает все их стремления и добродетели.

Люди потому так охотно верят дурному, не стараясь вникнуть в суть дела, что они тщеславны и ленивы. Им хочется найти виновных, но они не желают утруждать себя разбором совершенного проступка.

Мы по самым ничтожным поводам обвиняем судей в незнании дела и тем не менее охотно отдаем свою честь и доброе имя на их суд, хотя все они нам враждебны - одни из зависти, другие по ограниченности, третьи просто по занятости. Надеясь на то, что эти люди выскажутся в нашу пользу, мы рискуем своим покоем и даже жизнью.

Наш разум, по своей лености и косности, занят обычно лишь тем, что ему легко или приятно; эта привычка ограничивает наши познания, и никто еще не дал себе труда обогатить и расширить свой разум до пределов возможного.

Тому, чьи достоинства уже награждены подлинной славой, больше всего следовало бы стыдиться усилий, которые он прилагает, чтобы ему поставили в заслугу всякие пустяки.

Природное добродушие, которое любит похваляться своей чувствительностью, нередко умолкает, побежденное самым мелочным.

Истинный признак христианских добродетелей - это смирение; если его нет, все наши недостатки остаются при нас, а гордость только скрывает их от окружающих и нередко от нас самих.

Неверность должна была бы убивать любовь, и не следовало бы ревновать тогда, когда к этому есть основания: ревности достоин лишь тот, кто старается ее не вызывать.

Мы не дерзаем огульно утверждать, что у нас совсем нет пороков, а у наших врагов совсем нет добродетелей, но в каждом отдельном случае мы почти готовы этому поверить.

У гордости, как и у других страстей, есть свои причуды: люди стараются скрыть, что они ревнуют сейчас, но хвалятся тем, что ревновали когда-то и способны ревновать и впредь.

Твердость характера заставляет людей сопротивляться любви, но в то же время она сообщает этому чувству пылкость и длительность; люди слабые, напротив, легко загораются страстью, но почти никогда не отдаются ей с головой.

Никакому воображению не придумать такого множества противоречивых чувств, какие обычно уживаются в одном человеческом сердце.

Истинно мягкими могут быть только люди с твердым характером: у остальных же кажущаяся мягкость - это чаще всего просто слабость, которая легко превращается в озлобленность.

Нет качества более редкого, чем истинная доброта: большинство людей, считающих себя добрыми, только снисходительны или слабы.

Наше душевное спокойствие или смятение зависят не столько от важнейших событий нашей жизни, сколько от удачного или неприятного для нас сочетания житейских мелочей.

Как ни злы люди, они все же не осмеливаются открыто преследовать добродетель. Поэтому, готовясь напасть на нее, они притворяются, будто считают ее лицемерной, или же приписывают ей какие-нибудь преступления.

Непомерная скупость почти всегда ошибается в своих расчетах: она чаще, чем все другие страсти, уходит от цели, к которой стремится, и оказывается во власти настоящего в ущерб будущему.

Скупость нередко приводит к самым противоречивым следствиям: многие люди приносят все свое состояние в жертву отдаленным и сомнительным надеждам, другие же пренебрегают крупными выгодами в будущем ради мелочной сегодняшней наживы.

Когда женщина оплакивает своего возлюбленного, это чаще всего говорит не о том, что она его любила, а о том, что она хочет казаться достойной любви.

Иной раз нам не так мучительно покориться принуждению окружающих, как самим к чему-то себя принудить.

Всем достаточно известно, что не подобает человеку говорить о своей жене, но недостаточно известно, что еще меньше ему подобает говорить о себе.

Иные достоинства вырождаются в недостатки, если они присущи нам от рождения, а другие никогда не достигают совершенства, если, они благоприобретенные; так, например, бережливость и осмотрительность нам
должен внушить разум, но доброту и доблесть должна подарить природа.

Людям, видно, мало своих недостатков: они еще. умножают их всевозможными чудачествами, которыми словно бы даже гордятся; эти странности, взращенные с таким усердием, становятся в конце концов природными недостатками и отделаться от них уже невозможно.

С судьбой следует обходиться, как со здоровьем: когда она нам благоприятствует - наслаждаться ею, а когда начинает капризничать - терпеливо выжидать, не прибегая без особой необходимости к сильнодействующим
средствам.

Смирение нередко оказывается притворной покорностью, цель которой - подчинить себе других; это - уловка гордости, принижающей себя, чтобы возвыситься, и хотя у гордости тысяча обличий, но самое искусное и самое обманчивое из ник - смирение.

В ревности больше самолюбия, чем любви.

Ничто так не мешает естественности, как желание казаться естественным.

Опаснее всего те злые люди, которые не совсем лишены доброты.

Как мало на свете стариков, владеющих искусством быть стариками!

Показная простота - это утонченное лицемерие.

Зависть еще непримиримее, чем ненависть.

В характере человека больше изъянов, чем в его уме.

Ум служит нам порою лишь для того, чтобы смело делать глупости.

Горячность, которая с годами все возрастает, уже граничит с глупостью.

Боится презрения лишь тот, кто его заслуживает.

Наше здравомыслие так же подвластно случаю, как и богатство.

Иные безрассудства распространяются точно заразные болезни.

У людских достоинств, как и у плодов, есть своя пора.

Мы редко до конца понимаем, чего мы в действительности хотим.

Люди слабохарактерные не способны быть искренними.

Можно излечить от безрассудства, но нельзя выпрямить кривой ум.

Невелика беда - услужить неблагодарному, но большое несчастье - принять услугу от подлеца.

Не может долго нравиться тот, кто умен всегда на один лад.

Дуракам и безумцам весь мир представляется в свете их сумасбродства.

Многие презирают жизненные блага, но почти никто не способен ими поделиться.

Восхвалять государей за достоинства, которыми они не обладают, значит безнаказанно наносить им оскорбление.

Пока человек в состоянии творить добро, ему не грозит опасность столкнуться с неблагодарностью.

Мы не можем вторично полюбить тех, кого однажды действительно разлюбили.

Величайшее чудо любви в том, что она излечивает от кокетства.

Верность, которую удается сохранить только ценой больших усилий, ничуть не лучше измены.

В волокитстве есть все что угодно, кроме любви.

Признательность большинства людей порождена скрытым желанием добиться еще больших благодеяний.

Величайший подвиг дружбы не в том, чтобы показать другу наши недостатки, а в том, чтобы открыть ему глаза на его собственные.

Разлука ослабляет легкое увлечение, но усиливает большую страсть, подобно тому как ветер гасит свечу, но раздувает пожар.

Нередко женщины, нисколько не любя, все же воображают, будто они любят: увлечение интригой, естественное желание быть любимой, подъем душевных сил, вызванный приключением, и боязнь обидеть отказом - все это приводит их к мысли, что они страстно влюблены, хотя в действительности всего лишь кокетничают.

Люди редко бывают довольны теми, кто от их имени вступает в деловые переговоры, так как посредники, стараясь стяжать себе добрую славу, почти всегда жертвуют интересами своих друзей ради успеха самих переговоров.

Когда мы преувеличиваем привязанность к нам наших друзей, нами обычно руководит не столько благодарность, сколько желание выставить напоказ наши достоинства.

Доброжелательность, с которой люди порою приветствуют тех, кто впервые вступает в свет, обычно бывает вызвана тайной завистью к тем, кто уже давно занимает в нем прочное положение.

Гордость часто разжигает в нас зависть, и та же самая гордость нередко помогает нам с ней справиться.

Ложь иной раз так ловко прикидывается истиной, что не поддаться обману значило бы изменить здравому смыслу.

Нам легче полюбить тех, кто нас ненавидит, нежели тех, кто любит сильнее, чем нам желательно.

Для того, чтобы воспользоваться хорошим советом со стороны, подчас требуется не меньше ума, чем для того, чтобы подать хороший совет самому себе.

Великодушие довольно точно определено своим названием; кроме того, можно сказать, что оно - здравый смысл гордости и самый достойный путь к доброй славе.

Мы находим несколько решений одного и того же вопроса не столько потому, что наш ум очень плодовит, сколько потому, что он не слишком прозорлив и, вместо того чтобы остановиться на самом лучшем решении,
представляет нам без разбора все возможности сразу.

При некоторых обстоятельствах, точно так же, как при некоторых болезнях, помощь со стороны может иной раз только повредить; требуется большая проницательность, чтобы распознать те случаи, когда она опасна.

Умеренность не имеет права хвалиться тем, что она одолевает честолюбие и подчиняет его себе. Умеренность - это душевная бездеятельность и леность, тогда как честолюбие - это живость и горячность, и они никогда не живут вместе.

Можно сказать, что у человеческих характеров, как и у некоторых зданий, несколько фасадов, причем не все они приятны на вид.

Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, но не всегда любим тех, кем восхищаемся мы.

Трудно любить тех, кого мы совсем не уважаем, но еще труднее любить тех, кого уважаем больше, чем самих себя.

Соки нашего тела, совершая свой обычный и неизменный круговорот, тайно приводят в действие и направляют нашу волю; сливаясь в единый поток, они незаметно властвуют над нами, воздействуя на все наши поступки.

Почти все люди охотно расплачиваются за мелкие одолжения, большинство бывает признательно за немаловажные, но почти никто не чувствует благодарности за крупные.

Мы лишь тогда осмеливаемся проявлять неверие в силу и влияние небесных светил, когда речь идет о делах несущественных.

Какие бы похвалы нам ни расточали, мы не находим в них ничего для себя нового.

Мы нередко относимся снисходительно к тем, кто тяготит нас, но никогда не бываем снисходительны к тем, кто тяготится нами.

Своекорыстие винят во всех наших преступлениях, забывая при этом, что оно нередко заслуживает похвалы за наши добрые дела.

Воздавать должное своим достоинствам наедине с собою столь же разумно, сколь смехотворно превозносить их в присутствии других.

Умеренность провозгласили добродетелью для того, чтобы обуздать честолюбие великих людей и утешить людей незначительных, обладающих лишь скромным достоянием и скромными достоинствами.

Есть люди, которым на роду написано быть глупцами: они делают глупости не только по собственному желанию, но и по воле судьбы.

Бывают в жизни положения, выпутаться из которых можно только с помощью изрядной доли безрассудства.

Если и есть на свете люди, которые никогда не казались смешными, то это значит лишь, что никто не старался отыскать в них смешные черты.

Любовники только потому никогда не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе.

Необычайное удовольствие, с которым мы говорим о себе, должно было бы внушить нам подозрение, что наши собеседники его отнюдь не разделяют.

Нашей полной откровенности с друзьями мешает обычно не столько недоверие к ним, сколько недоверие к самим себе.

Нам ненадолго хватило бы добрых чувств, которые мы должны питать к нашим друзьям и благодетелям, если бы мы позволяли себе вволю говорить об их недостатках.

Нередко нам пришлось бы стыдиться своих самых благородных поступков, если бы окружающим были известны наши побуждения.

Любой наш недостаток более простителен, чем уловки, на которые мы идем, чтобы его скрыть.

Каким бы тяжелым позором мы себя ни покрыли, у нас почти всегда остается возможность восстановить свое доброе имя.

Тот, кто излечивается от любви первым, - всегда излечивается полнее.

Молодым женщинам, не желающим прослыть кокетками, и пожилым мужчинам, не желающим казаться смешными, следует говорить о любви так, словно они к ней не причастны.

Мы можем казаться значительными, занимая положение, которое ниже наших достоинств, но мы нередко кажемся ничтожными, занимая положение, слишком для нас высокое.

Нам часто представляется, что мы стойки в несчастии, хотя на самом деле мы только угнетены; мы переносим его, не смея на него взглянуть, как трусы, которым так страшно защищаться, что они готовы дать себя убить.

Больше всего оживляет беседу не ум, а взаимное доверие.

Любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь.

Нам нравится наделять себя недостатками, противоположными тем, которые присущи нам на самом деле: слабохарактерные люди, например, любят хвастаться упрямством.

Проницательность придает нам такой всезнающий вид, что она льстит нашему тщеславию больше, чем все прочие качества ума.

Величавость так же к лицу добродетели, как драгоценный убор к лицу красивой женщине.

лесть новизны и долгая привычка, при всей их противоположности, одинаково мешают нам видеть недостатки наших друзей.

Большинство друзей внушает отвращение к дружбе, а большинство людей благочестивых - к благочестию.

Мы охотно прощаем нашим друзьям недостатки, которые нас не задевают.

Влюбленная женщина скорее простит большую нескромность, нежели маленькую неверность.

На старости любви, как и на старости лет, люди еще живут для скорбей, но уже не живут для наслаждений.

Слабость характера нередко утешает нас в таких несчастьях, в каких бессилен утешить разум.

Смешное наносит чести больший ущерб, чем само бесчестие.

Признаваясь в маленьких недостатках, мы тем самым стараемся убедить окружающих в том, что у нас нет крупных.

Иногда людям кажется, что они ненавидят лесть, в то время как им ненавистна лишь та или иная ее форма.

Пока люди любят, они прощают.

Труднее хранить верность той женщине, которая дарит счастье, нежели той, которая причиняет мучения.

Женщины не сознают всей беспредельности своего кокетства.

Непреклонная строгость поведения противна женской натуре.

Женщине легче преодолеть свою страсть, нежели свое кокетство.

В любви обман почти всегда заходит дальше недоверия.

Бывает такая любовь, которая в высшем своем проявлении не оставляет места для ревности.

Иные достоинства подобны зрению или слуху: люди, лишенные этих достоинств, не способны увидеть и оценить их в окружающих.

Слишком лютая ненависть ставит нас ниже тех, кого мы ненавидим.

Счастье и несчастье мы переживаем соразмерно нашему самолюбию.

Ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания их безрассудств.

Равнодушие старости не более способствует спасению души, чем пылкость юности.

Ум и сердце человека, так же как и его речь, хранят отпечаток страны, в которой он родился.

Чтобы стать великим человеком, нужно уметь искусно пользоваться всем, что предлагает судьба.

Многие люди, подобно растениям, наделены скрытыми свойствами; обнаружить их может только случай.

Только стечение обстоятельств открывает нашу сущность окружающим и, главное, нам самим.

Не может быть порядка в уме и сердце женщины, если ее темперамент с ними не в ладу.

Мы считаем здравомыслящими лишь тех людей, которые во всем с нами согласны.

Когда человек любит, он часто сомневается в том, во что больше всего верит.

Наши поступки подобны строчкам буриме: каждый связывает их с чем ему заблагорассудится.

Наша искренность в немалой доле вызвана желанием поговорить о себе и выставить свои недостатки в благоприятном свете.

Нам следовало бы удивляться только нашей способности чему-нибудь еще удивляться.

Одинаково трудно угодить и тому, кто любит очень сильно, и тому, кто уже совсем не любит.

Как раз те люди, которые во что бы то ни стало хотят всегда быть правыми, чаще всего бывают неправы.

Глупец не может быть добрым: для этого у него слишком мало мозгов.

Мы охотнее признаемся в лености, чем в других наших недостатках; мы внушили себе, что она проистекает из наших миролюбивых добродетелей и, не нанося большого ущерба прочим достоинствам, лишь умеряет их проявление.

Людям иной раз присуща величавость, которая не зависит от благосклонности судьбы: она проявляется в манере держать себя, которая выделяет человека и словно пророчит ему блистательное будущее, а также в той
оценке, которую он невольно себе дает. Именно это качество привлекает к нам уважение окружающих и возвышает над ними так, как не могли бы возвысить ни происхождение, ни сан, ни даже добродетели.

Достоинствам не всегда присуща величавость, но величавости всегда присущи хоть какие-нибудь достоинства.

Чтобы возвысить нас, судьба порой пользуется нашими недостатками; так, например, иные беспокойные люди были вознаграждены по заслугам только потому, что все старались любой ценой отделаться от них.

По-видимому, природа скрывает в глубинах нашей души способности и дарования, о которых мы и сами не подозреваем; только страсти пробуждают их к жизни и порою сообщают нам такую проницательность и твердость, каких при обычных условиях мы никогда не могли бы достичь.

Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы нам ни было лет.

Кокетки притворяются, будто ревнуют своих любовников, желая скрыть, что они просто завидуют другим женщинам.

Когда нам удается надуть других, они редко кажутся нам такими дураками, какими кажемся мы самим себе, когда другим удается надуть нас.

В особенно смешное положение ставят себя те старые женщины, которые помнят, что когда-то были привлекательны, но забыли, что давно уже утратили былое очарование.

Чистосердечно хвалить добрые дела - значит до некоторой степени принимать в них участие.

Вернейший признак высоких добродетелей - от самого рождения не знать зависти.

Будучи обмануты друзьями, мы можем равнодушно принимать проявления их дружбы, но должны сочувствовать им в их несчастьях.

Миром правят судьба и прихоть.

Легче познать людей вообще, чем одного человека в частности.

О достоинствах человека нужно судить не по его хорошим качествам, а по тому, как он ими пользуется.

Наша благодарность иногда бывает так велика, что, расплачиваясь с друзьями за сделанное нам добро, мы еще оставляем их у себя в долгу.

У нас нашлось бы очень мало страстных желаний, если бы мы точно знали, чего мы хотим.

Женщины в большинстве своем оттого так безразличны к дружбе, что она кажется им пресной в сравнении с любовью.

В дружбе, как и в любви, чаще доставляет счастье то, чего мы не знаем, нежели то, что нам известно.

Мы стараемся вменить себе в заслугу те недостатки, которых не желаем исправлять.

Даже самые бурные страсти порою дают нам передышку, и только тщеславие терзает нас неотступно.

Старые безумцы еще безумнее молодых.

Слабохарактерность еще дальше от добродетели, чем порок.

Стыд и ревность потому причиняют нам такие муки, что тут бессильно помочь даже тщеславие.

Приличие - это наименее важный из всех законов общества и наиболее чтимый.

Здравомыслящему человеку легче подчиняться сумасбродам, чем управлять ими.

Когда судьба возносит нас сразу на такую высоту, о которой мы не могли и мечтать, то почти всегда оказывается, что мы не в состоянии достойно держать себя в новом положении.

Наша гордость часто возрастает за счет недостатков, которые нам удалось преодолеть.

Нет глупцов более несносных, чем те, которые не совсем лишены ума.

Нет на свете человека, который не ценил бы любое свое качество куда выше, чем подобное же качество у другого, даже самого уважаемого им человека.

В серьезных делах следует заботиться не столько о том, чтобы создавать благоприятные возможности, сколько о том, чтобы их не упускать.

Никто не прогадал бы, согласившись на то, чтобы о нем перестали говорить хорошо, при условии, что не станут говорить дурно.

Как ни склонны люди к неправильным суждениям; все же несправедливость к подлинным достоинствам они проявляют реже, чем благосклонность к мнимым.

Глупые люди могут иной раз проявить ум, но к здравому суждению они неспособны.

Мы выиграли бы в глазах людей, если бы являлись им такими, какими мы всегда были и есть, а не прикидывались такими, какими никогда не были и не будем.

Суждения наших врагов о нас ближе к истине, чем наши собственные.

Существуют разные лекарства от любви, но нет ни одного надежного.

Мы и не представляем себе, на что могут нас толкнуть наши страсти.

Старость - это тиран, который под страхом смерти запрещает нам все наслаждения юности.

Гордость, заставляющая нас порицать недостатки, которых, как нам кажется, у нас нет, велит нам также презирать и отсутствующие у нас достоинства.

Сочувствие врагам, попавшим в беду, чаще всего бывает вызвано не столько добротой, сколько гордостью: мы соболезнуем им для того, чтобы они поняли наше превосходство над ними.

Насколько ясно люди понимают свои ошибки, видно из того, что, рассказывая о своем поведении, они всегда умеют выставить его в благоприятном свете: то самое самолюбие, которое обычно ослепляет их ум, в этом случае придает ему такую зоркость и проницательность, что им удается ловко утаить или смягчить любую мелочь, способную вызвать неодобрение.

Впервые вступая в свет, молодые люди должны быть застенчивы или даже неловки: уверенность и непринужденность манер обычно оборачиваются наглостью.

Людские ссоры не длились бы так долго, если бы вся вина была на одной стороне.

Быть молодой, но некрасивой так же неутешительно для женщины, как быть красивой, но немолодой.

Есть люди столь ветреные и легковесные, что у них не может быть ни крупных недостатков, ни подлинных достоинств.

Молва припоминает женщине ее первого любовника обычно лишь после того, как она завела себе второго.

Есть люди, столь поглощенные собой, что, влюбившись, они ухитряются больше думать о собственной любви, чем о предмете своей страсти.

Как ни приятна любовь, все же ее внешние проявления доставляют нам больше радости, чем она сама.

Ум ограниченный, но здравый в конце концов не так утомителен в собеседнике, как ум широкий, но путаный.

Терзания ревности - самые мучительные из человеческих терзаний, и к тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет.